Блог прозы Дмитрия Невелева

Слова, изобретенные лунными жителями

В каждом слове, это скажет вам любой филолог или человек думающий, который не считает мир простым, есть свой второй слой, некий тайный, не постижимый профану, бездумно разбрасывающемуся словами направо и налево, смысл, сокрытый и глубокий, много больше, чем поверхностный, видимый на первый взгляд.

Скажем слово «проституция». Коробит?

Но погодите на секунду, не отворачивайтесь, вдумайтесь! Есть в нем и исконная простота, и кисло-сладкие ягоды тутового дерева, и призыв к прощению, обращенный к Христу Марией Магдалиной, и некий запретный плод, который столь сладок и в силу этого опасен, и рост растения, и остистось сжатого поля и стерн, и Ция, почти Циля, И немецкий план «Ост», по которому русские должны быть уничтожены и вместе с нами сам язык и культура. И «про», обозначающее нечто современно-техническое, но одновременно и далекого нашего прародителя, сказавшего в незапамятные времена первое слово, когда мир был еще совсем юн. И оса, стремящаяся протаранить неодолимую крепость оконного стекла. И тайный рост слабой травинки, пробивающей бетонное шоссе, которое перегородило девственную альпийскую долину. И трогательная девочка-подросток Ия, и я, совсем юный, почти ребенок, когда-то находивший в этих падших созданиях тонкость сердца за внешним очерствлением и профессиональной грубостью.

Или возьмем, слово «разум».

Похоже на имя древнерусского богатыря, открытость его души навстречу опасному миру великих воителей и вещих снов, тайных печалей матери и молодецких утех, разутость босых ног, ступающих по утренней росе навстречу восходящему солнцу, первый раз с женщиной, случающийся единожды в жизни и оттого запоминающийся до самого смертного часа, когда слеза страдания застит угасающий взор и близки то ли вечные муки, то ли радость небесных чертогов. И «зу» трудолюбивой пчелы над цветком, и Зураб, друг детства, любивший в детском саду маленькую Зульфию, и сладкое «М», которая одновременно напоминает о меде и пованивает запашком привокзального мужского туалета в Конотопе с пьяным азербайджанцем полицейским, стреляющим сигареты у пассажиров в тамбуре ночного вагона, и Аз есмь, от первого шага к постижению прекрасного мира до утверждения человека перед природными силами как единого существа с Создателем, который сам есть слово Аз, и в то же время Аз это каббалистическое имя древнего змея искусителя, который предложил первому человеку познание добра и зла вместо вечной невинности и наш прародитель принял его из рук прекрасной Евы, обрекая нас на смерть, болезни и страдания. И ум, который хорош в паре, и Умка, трогательный медвежонок из мультфильма, который ты посмотрел еще тогда, когда потолки родительской квартиры были высоки как небо, и солнечный бог Ра, прототип Христа и его предтеча, и раскатистое Рраз, чеканящее строевой плац солдатскими сапогами юноши в ладном мундире с четкостью отлаженного механизма, готового убивать по приказу, и вселенский разум в который верил великий академик Вернадский, и хитрый и гордый царедворец Разумовский, и Музар, если прочесть слово навыворот, переставьте «а» и «у» местами и получится Мазур, искусный исполнитель на древнерусском и вместе с тем фамилии известного композитора и другого Мазура - блестящего боевого офицера, И самолет «Ту», создание нашего национального гения. От слова «разум» происходят «разумный», «разуметь», то есть подойти к любому делу с умом и выдумкой, как лесковский Левша. И это только два слова, а ведь их в русском языке сотни тысяч. Поэтому он неисчерпаем как океан, даже если наполнить им деревянное корыто, как наш великий граф Лев Толстой или бочку из под помоев, как Федор Достоевский, золотой солнечный бокал, как Пушкин или темную корчагу, древнерусский сосуд для питья на поминальных пирах, как Лермонтов, все равно смыслов языка не исчерпать во веки веков и всем его хватит с избытком.

Слова надо слышать, пробовать на язык, крутить так и этак, сопоставлять и составлять в самых невозможных сочетаниях, рождая образ — суть поэзии и исток самого материального мира, ибо только от такого труда вдруг рождается мир вокруг. Этот труд как полет бабочки из темноты, летящей, повинуясь инстинкту на свет луны, бабочки, которая вдруг начинает кружить вокруг лампы на террасе ночного дома, ошибочно решив, что теперь, впервые за всю историю своего рода, единственная из всех мирриадов своих предшественниц, она достигла древней загадочной цели своего существования и она в восторге все кружит и кружит вокруг раскаленного стекла, пока не обожжется или не выбьется из сил и не упадет на землю, среди уже лежащих там погибших товарок с уверенностью в том, что однодневная жизнь прожита не зря. что она будет существовать вечно на яркой Селене и описывать прихотливые круги и восьмерки в дрожащем и неверном пространстве среди желтых медоносов и дикого пустырника, черных роз и багровых пионов, безыскусных ромашек и благородных лилий, хрупких эдельвейсов и ее родовым гербом станет бессмертник, как знак того, что она совершила этот подвиг и открыла дорогу летящим следом, находящимся в темноте и невежественности, сбитым с толку и отчаявшимся, забытым и печалящимся, одиноким и юным.

Из слов, выражающих мысли состоит ткань вселенной, слова эти могут быть звуками или знаками на бумаге, электрическим сигналом в сети, магнитными волнами в эфире, миллионом красок или запахами феромонов для насекомых, причудливым танцем пчелы в улье, с помощью которого она сообщает новости о расстоянии до цветка и направление полета, лучом света, чистой энергией, не привязанной к материи, даже самим Богом, ибо он есть Слово, которое было в начале, по выражению безымянного древнего поэта и пророка.

Жители Волопаса, к примеру складывают слова из бесчисленных метеоритов, упавших на поверхность за миллиарды лет существования планету, обитатели Водолея пользуются атмосферными газами и по двум-трем молекулам судят о друг друге, а их романы и поэмы бесконечны как вселенная, поэтому, чтобы их прочесть, приходится жить вечно, обитатели созвездия Стрельца составляют слова из звезд, так что читать надо, задрав голову к небу. Глаза их расположены на макушке и они часто спотыкаются и падают при чтении, тела их покрылись роговой броней в силу этого, арктурианцы говорят на языке снов, составляя образы зримо и выпукло, оттого проводят во сне всю жизнь и просыпаются, только умерев, аборигены созвездия Гончих Псов выражают свою речь, расплавляя металлы и по температуре горячей жидкости судят о таланте поэтов.

Самое интересное придумывать свой, отличный от других и совершенно новый язык. Попробуйте, можно произносить слова задом наперед, смешивать суффиксы и префиксы в невообразимых сочетаниях, сопоставлять несопоставимое, рождая причудливые образы, выражающие мысли, исполненные свежести и новизны, новые пространства, ,создавая звезды и планеты, изобретая животных и людей. Это занятие, именуемое поэзией и ныне находящееся в забвение, самое, лучшее из всего, что можно себе вообразить.

Правдивая история

Корн был фантастическим лгуном, при дежурном вопросе о погоде он мог рассказать, что по дороге на работу он попал в ураган, который не только ломал деревья и рекламные щиты, но и сдувал кошек с асфальта, поднимал в воздух и закручивал рекламные щиты в воздухе, а один киоск, он видел это собственными глазами, унесло и поставило на крышу автобусной остановки, но кверху ногами, отчего мороженое и чипсы рассыпало в виде бесплатного приношения перед стайкой довольных школьников, но едва схватив по эскимо, они сами были унесены ветром, да так ловко, что расселись по ветвям тополей в роде особенных птиц и с удовольствием поедали мороженое, качаясь на деревьях, сгибаемых бурей, как на огромных качелях, хихикая и довольно улыбаясь, а сам он, догадавшись раскрыть зонтик, был перенесен к работе, к парадному входу, да так здорово, что приземлился прямо на ступеньки крыльца, с ничуть не потревоженный ураганным ветром прической, пышностью которой очень гордился, беспрестанно, при всяком удобном случая гордо глядя на себя в зеркало, стекло ли или любой другой отражающий предмет.

Вы скажете, пожав плечами — Мюнхгаузен, видали таких, еще один и что с этого. Но добро бы так, я бы и сам не удивился безобидному чудаку, сочиняющему фантастические истории так хорошо, что он сам начинал верить в них. Но Корн не был безобидным. Престарелой сотруднице, сидявщей на вахте, он мог наплести, что только что, буквально секунду назад, видел ее внука на грязном асфальте, всего в крови, оторванная рука лежала в одном месте, раз! А оторванная нога была закинута аж на тумбу против светофора, а голову вовсе унес в авоське подозрительного вида гражданин с беспрерывно мигающим левым глазом, по виду не только иностранец, но и явно беспаспортный. Несчастного юношу переехал трамвай, да так удачно, что не только разделил многострадальное тело на пять независимых друг от друга частей, но еще залил кровью всю улицу, поэтому проходящей поливальной машине не пришлось смывать пыль на обочину струями воды, ибо вся эта работа была проделана кровью, выплеснутой из тела несчастного бедолаги. Но что самое странное и необъяснимое, так это то, что голова внука, покоясь в авоське, не вела себя прилично, как всякая отторгнутая непреодолимыми обстоятельствами от целого туловища часть тела, а кричала о том, что нужно вызвать скорую помощь и полицию, а о случившемся непременно сообщить любимой бабушке, чей номер и повторяли побелевшие губы внезапно потерпевшего гражданина. И вот Корн спешил сообщить эту печальную весть старухе и та хватается за сердце и падает со стула, натурально головой о гранитный пол и бах! Голова раскалывается как переспевший арбуз и из нее брызжет невыдуманная кровь, поливая фонтаном стены и потолок, спешащих по делам сотрудников и самого Корна с ног до головы, что печально, поскольку кровь очень трудно отстирать, это знание не будет лишним и для любезного читателя, поэтому я спешу с ним поделиться. Не стойте рядом с бабками, которые от малейшей неприятности, ни с того, ни с сего бухаются башкой об пол, да так, что страдают невинные люди в добром радиусе взрыва противопехотной гранаты. Ох уж, эти старухи!

Но что Корн? Удивлен он, расстроен или испытывает вину? Нет, совершенно спокойно, не вызвав даже скорую, хотя какая медицинская карета, совершенно видно, что необходим катафалк и стоит только выбрать его цвет и надлежащие похоронные принадлежности от гроба и белых тапочек до пышных кистей в роде эполетов ибо покойная была почетным и заслуженным ветераном разведки до пенсии, где занимала немалую должность секретарши самого председателя, так что имела честь видеть его не только без подтяжек, но и без нижнего белья вовсе, что обеспечило ей почетный караул после кончины, стреляющий правда холостыми патронами в небо, пугая галок и ворон и полковой оркестр с большим барабаном, в который бил огромный молодец, прямо великан, отчего-то с большой зеленой соплей в ноздре, свисающей до самой земли, что досадно ибо руки его были заняты барабаном и не маленькой палочкой, при ближайшем рассмотрении оказывающейся деревянной поварешкой, которая рассеянная жена его Фекла утром пихнула в его портфель вместо натуральной барабанной, чем так его расстроила, что он от неожиданности громко чихнул, что прилично и извинительно объясняло происхождение столь странного лицевого украшения, столь несвойственного нашим бравым молодцам-воякам, которые как всем известно все поголовно герои, черти и бравые ребята, хоть на поле боя, хоть в кабаке, а уж до баб какие охочие.

Но я отвлекся. Корн, тем делом, коварно воспользовавшись многословием рассказчика, отправляется прямиком в канцелярию, как и был, то есть в крови с ног до головы. Там он, ссылаясь на необыкновенно высокое давление, такое, что позволяет надувать шины с помощью силы легких на карьерном самосвале белаз, кое и вызвало такое напряжение в носовой полости, что кровь пошла фонтаном и ее вылилось из носу не менее трех ведер, добивается отпуска по болезни с сохранением содержания, да еще материальной помощи в устройстве похорон малолетней племянницы по матери прадеда, которая безвременно утонула, захлебнувшись в этом потоке. Пораженный инспектор по кадрам, сочувственно кивает на протяжении всего рассказа и выдав положенную сумму, долго жмет руку бессовестному лжецу на прощание.

С приятно оттопыривающей нагрудный карман карман котлетой денег Корн выходит из здания, довольно присвистывая марш тореадора и направляется домой. Жене, снимая уже начинающую подсыхать одежду, он плетет о прорыве кровопровода на работе, которой будто был проложен из бухгалтерии к ближайшей станции скорой помощи, поскольку доноры уважаемого учреждения сдавали столько крови, откликнувшись на призыв местного Красного креста и профсоюзов, что пришлось его проложить, дабы сэкономить бензин, без меры уходивший на перевозку драгоценной жидкости. Затем он объявляет супруге, что едет в командировку на Северный полюс с задачей отыскать на нем место потеплее для размещения Арктического филиала конторы для постановки на учет и поголовного дактилоскопирования белых медведей и якутов и приняв расслабляющий душ и переодевшись, со смаком ест приготовленный женой огненный борщ, ловко поддевая ложкой и втягивая в себя со свистящим звуком мозги из сахарной косточки, его любимого лакомства. Затем собирается и отбывает на курорт в мягком вагоне, по дороге развлекая попутчиков карточными фокусами и рассказами о том, что он секретный инспектор Главного управления государственных поборов и едет с целью тайной инспекции. Одна из его попутчиц, весьма привлекательная белокурая девица, причем натуральная блондинка, что ныне большая редкость, которая обладает милой привычкой пить кофе, оттопырив мизинец и золотым передним зубом оказывается племянницей губернатора и в на утро прибытия, между делом, за скромным завтраком у своего дяди, намазывая хлеб с маслом сантиметровым слоем черной икры, сообщает родственнику о интересном попутчике, отчего почтенный чиновник громко пукает, да так, что напольные часы в столовой останавливают свой ход и огромный маятник с изображением государственного герба, искусно выполненный из самоцветов и драгметаллов останавливается. Даже не извинившись за свою, впрочем вполне объяснимую неловкость, губернатор спешит на службу, где объявляет пренеприятную новость всему городскому бомонду и лично едет в гостиницу навестить неожиданного гостя...

Впрочем оставим Корна, наверное продолжение этой истории вы где-то уже слышали.

Так кто же такой Корн? Лжец, фантазер, ловкий мошенник? Зачем он все это проделывает, ради своего извращенного удовольствия, выгоды или его привлекает само искусство вранья, а пользу он извлекает по ходу действия, поскольку грех было бы не воспользоваться такими благоприятными обстоятельствами? Честно говоря, не знаю. Вот рад был бы сказать, да не могу. Точно не ведаю, а врать не буду. Может быть все это вместе, а может и порознь, где-то бессовестный и подлый лжец, где-то безобидный и радующий нас безобидный фантазер, подобный Мюнхаузену, где-то мошенник, впрочем, как и сам автор, да и что таить, как и каждый из вас, любезные мои читатели, извините за прямоту. Поэтому кому судить Корна, уж точно не мне. Хорош он или плох, умен или глуп, подлец или чистый безумец. Только Бог это ведает. Ложь же рассказанная мной история или чистая правда, решать вам.

Бог любит русских и есть за что. Азиаты неискренни, американцы все поголовно масоны, а их банкиры и миллиардеры упыри и вампиры всамделишные, Трамп, мне сказали на ушко в газете «Завтра» спит в гробу, но это тайна номер один в мире, украинцы вызывают у меня подозрение, евреи скаредные и неестественно законам природы умные, негры слишком близки к природе, а немцы далеки от нее, швейцарцы пахнут сыром и подозрительно похожи в своем устройстве на хронограф, у них даже сердце тикает, а не бьется как положено от природы, якуты простодушные, а татары хитрые, китайцы слишком желтые, так и опасаешься подхватить желтуху, японцы слишком часто кланяются и улыбаются, не хотел бы быть японцем даже при том, что они живут в двадцать втором веке уже сейчас, у меня бы наверняка от их поклонов беспрерывно болела спина и саднило растянутые губы по ночам, французы придумали какой-то особый поцелуй, что это, до сих пор не знаю, может подскажет кто, но мне представляется нечто акробатическое, в духе цирка Де Солей, то ли надо чмокаться, стоя на натянутой под потолком проволоке, жонглируя лягушками, то ли в необычные части тела для такого невинного занятия, то ли по особенному складывать губы, наверное этому поцелую у них учат в младшей школе учителя на уроках сексуального воспитания, что наверняка вредит неокрепшим душам, верящим еще, что пчелы размножаются делением, а мама и папа в постели ночью играют в ладушки, отчего и рождаются дети, кстати и я сам так думаю, будь иначе, будь дети рождены в грехе, посредством низкого плотского соития, ну вы понимаете, все эти жидкости телесные, слизистые оболочки, мокрые хлопки разгоряченных тел друг о друга, будь по другому, наши дети не были бы столь трогательны и невинны, не улыбались бы они солнышку и божьей коровке такой наивной улыбкой, замечательно описанной Львом Толстым и воспетыми Петром Ильичом Чайковским и Корнеем Чуковским? Есть конечно дети, рожденные плотским путем, но их меньшинство, такая девочка описана в романе Набокова «Лолита» и к чему ее в результате привел этот способ деторождения? К безвременной смерти при трудных родах в семнадцать лет. Я бы вообще запретил женщинам рожать до выхода на пенсию, категорически, законодательно, под страхом отлучения от православной церкви. Ко времени зрелости и мудрости, а она наступает у баб после пятидесяти пяти, любая девка — коза, прыгает из постели в постель, беспрерывно хихикает, корчит рожи мужу, стоит тому только отвернуться, ибо муж в Тверь, а жена в дверь, забивает голову себе нарядами да мужиками, не думает о Боге, а все больше о развлечениях печется, о праздности тела и души, не о спасении, а о плотских наслаждениях, отчего и случаются несчастные дети. Но посмотрите, стоит бабе покрыться морщинами, обвиснуть грудьми, растолстеть как дирижабль или высохнуть подобно вобле на веревке, надеть наконец на простоволосую дурную голову платок, она сразу становиться такой беленькой, чистенькой, трогательной, говорит только о Боге и душе, заботится о благополучие мужа, не позволяя ему курить и пить, сидит с любимыми внуками, консультирует бесплатно невестку по любым вопросам к ее же благу, знает как правильно встать в церкви, как подать и в каком порядке в церкви свечку на праздник и канун, в каких местах креститься и кланяться при чтении молитвы, учит наизусть, умничка, инструкции ко всем лекарствам и ведает все особенности их приема: когда и с чем, и как перемежать и как заглатывать, вертит попой и складывается аки змея на уроках йоги, ежели в церковь не ходит, хоть это и грех, следит за потребляемыми калориями и мужу не дает есть ни жирного, не жаренного, не острого, ни соленого, ни перченного, ни пряного под угрозой развода и размена квартиры, так что бедный торопливо закусывает селедкой и салом на лестничной площадке перед дверью квартиры, судорожно глотает водку из горла и зажевывает ментосом, чтобы скрыть запах, роняя рассол на рубашку и пухлый от рабочих бумаг портфель. Когда глазки ее перестанут косится на каждую круглую мужскую задницу, обтянутую штанами, вот когда все это наступит и жена усядется плотно перед телевизором за просмотром Малышевой, Малахова или «Битвы экстрасенсов», вы можете вздохнуть спокойно, вытереть пот со лба и сказать себе: «Слава богу перебесилась, дура! Теперь можно и детей заводить!».

Что до прочих нерусских, там совсем все плохо. Вы знаете, что в Австралии официально разрешены браки с кенгуру? Что латиноамериканцы и испанцы ленивы до безобразия и все время проводят в сиесте? Не знаю, что это за место. Судя по звучанию слова, такому змеисто-шипящему, нет в нем ничего хорошего. Попробуйте произнести «Сииессссста!» Сразу все сами поймете. У Римского папы ведь все ночная гвардия состоит из странно томных мальчиков и говорят единственной их обязанностью являться стелить ему постель. Не хотел бы быть итальянцем, при разговоре они так жестикулируют, что руки их к ночи устают и они подвешивают над постелью особое приспособление для кистей из проволоки, дабы конечности отвиселись и отдохнули к утру. Сооружение столь запутанное и опасное, что многие, вставая за малой нуждой, не могут выпутаться из него и делают свои дела прямо в опочивальне. Так что русские лучше всех, серьезно, вот вы хотели быть бы нерусским, ну положа руку на сердце, как на духу? Родится, например евреем? С поволокой и вселенским страданием во влажных глазах? И я нет. Или, к примеру албанцем? И всю жизнь торговать героином в Россию через Черногорию вагонами? Бред. Русских много и заслуженно хвалят, но мало кто упоминает о таком нашем качестве, как уютность. Даже последний алкоголик, пропивший нательный крест, прости Господи, ложась спать в лужу посреди скотного двора, аккуратно снимет и поставит рядом штиблеты. Финн или немец просто бы бухнулись в навоз и захрапели. Эта трогательная забота о чистоте души уникальна. Не то, чтобы гордиться этим надо, гордыня смертный грех, но это отличие нас от прочих народов вдохновляет и радует.

Кроме нас, разве что цыгане хороши. С их свободолюбием, любовью к широкому взмаху рукой на все обстоятельства жизни и перипетии судьбы, с разгулом и песней, с выходом лебядушкой в круг танцоров, с традициями, которые не вытравят ни немецкие душегубки, ни преследования полиции, ни всеобщая ненависть. А вороватость? Вот вы говорите, что наши чиновники все поголовно берут взятки. Да, соглашусь, что это так. Но ведь и вы бы на их месте брали, просто злитесь что вам не дают. А вороватость цыгана задорная, испокон века они конокрады и жулики, лихие ребята и мошенники. Причем по мелочи, по позолоти ручку, дорогой. В это всю душу вкладывают, к этому сызмальства приучают, с пеленок. Это уже традиция, народный обычай вроде чесания пяток у нас на ночь. Не нужно завидовать. Научите своего ребенка увести понравившуюся игрушку в детском саду, да так хитро, чтобы никто не поймал. Тырить мелочь по карманам в школе, а затем кошельки у учителей, авоську у зазевавшейся старухи в магазине. С малого надо начинать, с малого. Потом в подворотне отнять телефон, И горизонты вашему чаду открыты, ибо искующий да обрящет. До президента можно дойти, слава Богу! Разве разбой не народная традиция? Страна, давшая миру Пугачева, Стеньку Разина и Хлопушу, истино народных героев, разве не велика ли она на таланты? Сказано «не укради», про воровство же в библии нет ничего. Я конечно, не расист, другие народу пусть живут, даже клоп кровососущий радуется жизни и Бога славит. Пусть будут и немцы, и поляки даже пусть будут, хоть это, конечно мерзость перед Создателем, эти вше, да пше. Но вот новозеландцев я бы уничтожил, как они смеют ходить вверх ногами, антиподы, посмотрите на глобус, если он у вас есть, а я уверен, что есть ибо всякий приличный русский должен иметь глобус, даже входя в новый дом, молодожены прежде вкатывают глобус, символ колобка и уюта, матушки-земли и округлости национальной жизни. Так вот, возьмите глобус, теперь найдите Россию, да не там, это Индия, выше, еще выше, теперь направо. Направо, это той рукой, которой яйца чешешь. Стоп. Это здесь. Поставьте два пальца вроде растопыренных ног. А теперь переверните глобус. Что написано,? Правильное, Новая Зеландия. Поставьте левую руку, пальцы раздвиньте. Теперь всмотритесь и представьте, что пальцы это люди. Русские ходят правильно, кверху головой, к солнцу лицом, к земле жопой, как святые отцы завещали, а новозеландцы вверх тормашками, как одни обормоты. У них там, наверное все улицы усыпаны мелочью и ключами от домов, вывалившимися из карманов. Одно слово — антиподы. Вот за это я новозеландцев не люблю. А что хуже, головы у них повсеместно все собачьи. Это же какое неудобство — вместо разговора по душам, лаять друг на друга. Вы скажете, что и у нас в семьях, бывают, лаются. Но у нас то это любя. У нас все любя происходит. И в околоток, тащат любя, и кулаками охаживают для вразумления и муж жену и дитя учит крепкой рукой, любя. Так что любите друг друга, чады мои, славьте Бога за все, ибо он есть Податель и Правда, Начало и Конец, Источник и Светоч, а все остальное от лукавого. Аминь.

Он был очень скромен, этот профессор-историк, и, кажется, очень одинок. Никаких историй с первокурсницами, что было немного необычно. Времена тогда были посвободнее, чем сейчас. Звали его Андрей Евгеньевич, фамилия была Прохоров. Рассказ этот о нем. Именно он ант. Именно он перевернул мою жизнь и взгляд на мир. Именно он научил меня, что человечество безнадежно и выхода у него нет, как ни старайся. Именно он сделал меня угрюмым мизантропом, с отвращением глядящим на людей. Тут наверное нужно сделать отступление и немного рассказать о себе. По окончании университета я нашел себе место старшего научного сотрудника в одном из московский колледжей. Место преподавателя русского языка, литературы и журналистики на более чем скромную зарплату. Мне хотелось передохнуть, сделать перерыв в своих репортерских путешествиях, пожить простой, мирной жизнью. Устал от войн, неблагополучия, смертей коллег по ремеслу. На первую квартиру я себе заработал, счастливо был женат и у меня только что родился первенец. Это было очаровательное годовалое существо, которому точно нужен был живой папа. Начинал я как профессиональный фотограф, с шестнадцати лет был уже на должности в Щепкинском театральном училище при Малом театре, где в те времена преподавали зубры старой школы — Царев, Яблочкина, Анненский, старший Соломин. Помню молодых Олега Меньшикова (и безнадежно влюбленных в него юных актрис), Казакова-младшего, они учились на первом курсе и были старше меня всего на год. Держали меня за то, что параллельно с выполнением своей работы я размещал фотографии занятий, спектаклей, прогонов, преподавателей и студентов в самых разных журналах, чем и жил. Для института это была реклама, для меня источник пропитания. После службы в армии я поступил на факультет журналистики, а не в Шепку, куда меня охотно брали без экзаменов. Я вполне разумно рассудил, что удачливых актеров много меньше, чем крепких, средних и хорошо оплачиваемых журналистов, коим я собирался быть. Было начало девяностых, разваливался Союз и толпы авантюристов со всего мира, именующих себя журналистами, хлынули в открытые Горбачевым двери. Моим кумиром в ту пору был военный фотограф Роберт Каппа и, разумеется, еще на первом курсе я пошел по его стопам. Работал на легендарное агентство «Магнум» и на Франс-Пресс. Разъезжал на свои деньги по окраинам империи, привозил десятки метров цветной пленки из Нагорного Карабаха, пылающей Литвы, бурлящих Латвии и Эстонии. Буржуи охотно платили настоящими долларами за каждую картинку с поля боя, будь то многотысячные митинги на Певческом поле с советскими вертолетами, пикирующими на мирную толпу или осажденный парламент в Ереване с приготовившимися умереть молодым президентом Армении Левоном Тер-Петросяном и Галиной Старовойтовой. Отрезвила меня гибель моего друга, журналиста «Маяка», Павла Лазаревича. Бесшабашного репортера пятидесяти лет. Мне тогда было двадцать четыре и я воспринимал его как уже хорошо пожившего человека. Мы сдружились на второй армяно-азербаджанской войне, в Ереване, который в это время представлял из себя мешанину из поделенных многочисленными частными «армиями» секторов и предприятий. Сколько их всего было, этих сумасшедших партизанских отрядов, теперь не скажет никто. Милиция просто попряталась, включая регулировщиков движения. Парламент, где проходили выборы президента и объявление независимости, осаждали попеременно то одни, то другие группы укуренных бородачей-фидаинов (мстителей), спустившиеся с гор за боеприпасами и провиантом и недовольных решениями депутатов. В этой кутерьме мы чувствовали себя как рыба в воде, пили горячую водку стаканами, было 45 градусов в тени и все 60 на солнце, ели дешевые сахарные арбузы, которые охлаждали в ванной под струей воды и были счастливы. Павел называл меня «старик», слушал Галича, рассказывал смешные истории о Довлатове и Аксенове, которых знал лично и совершенно не боялся смерти. Он считал, что это вещь лично к нему не имеющая никакого отношения. Я жил тогда в квартире Завена Туманяна, с которым побратался. Завен, к слову, возглавлял охрану семьи президента. Под Геташеном, осажденном советскими войсками, которые в ту пору резали и жгли кого угодно за мешок долларов наличными командиру в руки, он получил пулю из крупнокалиберного пулемета в живот. Хотя его почти разорвало пополам, он чудом прожил еще полчаса в полном сознании, как рассказал мне очевидец. Осталась жена и сын подросток. Разумеется, без средств к существованию. Это меня отрезвило. Вернувшись в Москву и подивившись в очередной раз легкомысленным горожанам, не носящим за поясом пистолет, а на плече автомат калашникова, я решил, что хватит. Всех денег не заработаешь, супруге нужен муж, а ребенку отец. Так я и стал преподавателем, на время отложив свои репортерские штудии. В колледже было весело. Подростки, прочтя в расписании слово «журналистика» дружно повалили ко мне. В те времена журналистика была еще уважаемой профессией. А когда я объявил, что поставлю по окончании курса всем пятерки, независимо от успехов, началось вовсе столпотворение.

С преподавателями я не сошелся накоротке, большинство из них были «педагогами» советской школы, то есть считали, что функция учителя передавать знания, воспитывать и формировать мировоззрение, а я испытывал отвращение к всем этим задачам и их проводникам. Я же, ни много ни мало видел свое предназначение в том, чтобы научить подростков думать самостоятельно. Но один человек из преподавательского состава меня заинтересовал. Это был историк Андрей Евгеньевич Прохоров, лет тридцати пяти, всегда в коричневом пиджаке, той самой учительской моды, что с кожаными заплатками на локтях, в потертых синих джинсах, очках в латунной оправе и с какими-то беззащитно детскими серыми глазами. Был он худощав и с небольшими залысинами, блондин. Ученики его любили за мягкость и несовременную вежливость. Он всех их именовал не иначе, чем по имени-отчеству и рассказывал занимательные байки о исторических персонажах, истории, каких не найти ни в одном учебнике. К примеру, историю убийства императора Павла он поведал так живо, а я был на этом его уроке из любопытства, будто сам был в числе заговорщиков. В скором времени оказалось так, что и я и он стали гонимыми, изгоями в коллективе. Преподаватели ревновали к нашей популярности у детей, наши методы преподавания считали противоестественными, и я понимал, что вскоре я или уйду сам, или меня уволят под любым предлогом. Это нас сблизило с Андреем Евгеньевичем и теперь часто я поджидал его после занятий, чтобы вместе пройтись до метро. Из скудных рассказов о себе Прохорова, я понял, что он разведен, из друзей только кошка Муся и предмет свой составляет для него единственную страсть в жизни. Но взгляд его был особенный, он в числе исторических личностей числил и Мафусаила, и царя Соломона и Экллесиаста и даже самого Иисуса Христа. Иногда мы с ним заходили в кафе возле метро и, взяв по кружке пива, долго сидели среди разношерстного московского люда, потихоньку потягивая жигулевское и хрумкая соленые баранки.

• Вот вы думаете, - начинал Андрей Евгеньевич, что историческим документам и летописям можно доверять. Но посудите сами, а кто составлял эти самые документы и летописи? Историограф, как правило на службе у князя или монашек из монастыре, зависящего от воли епископа, а тот в свою очередь от патриарха и в конечном счете от того же царя или великого князя. Их даже читать вредно, эти документы. Там все сплошь вранье. Это как по передовицам газет советского времени составлять мнение о историческом процессе и жизни обычных граждан. Профессия историка, то, чему нас учили в университете — все полная чушь и бессмыслица. Исторические даты еще похожи на правду, но и там много путаницы. Кроме того, историки переписывают друг у друга и все дружно у Карамзина, а ведь его «История государства российского» суть романтическая беллетристика, а никак не достоверное историческое сочинение, - Андрей Евгеньевич отставил от себя допитую кружку пива и мы закурили.

• - Да имеет ли смысл тогда изучать и преподавать ваш предмет, если он весь сплошное шарлатанство? - выдохнул я дым сигареты.

• - Ну у меня прикладной интерес, -отвечал историк, - довольно долго, долго даже по моим меркам, меня интересовало, может ли человечество сойти с пути безумия и расточительства и обустроить разумное общество, которое своей целью ставит гармонию, мысль и труд.

• - И каковы же ваши выводы? -поинтересовался я.

• - Не может, похоже в самой природе человека ставить иллюзорные и недостижимые в силу этого цели, даже сама мораль общества во все времена была двойственной. Одна для пользования низшими классами, другая для расы господ. В этом сумасшедший Ницше был прав. А объединяющей идеи как не было, так и нет. Коммунистический и нацистский эксперименты были попыткой сгенерировать общую идею, воспитать приличного человека, возродить культуру античности и избавить человека от необходимости делать выбор самостоятельно, решив все за него.

• - Но нацисты были форменными людоедами, да и наши красные от них далеко не ушли, сколько людей было расстреляно по всевозможным полигонам и подвалам? - возмутился я.

• - Все так, но имеет ли человеческая жизнь, отдельно от жизни общества какую-то ценность? Ваша, моя, соседей по кафе? - грустно улыбнулся Андрей Евгеньевич. Я посмотрел вокруг. За соседним столиком пировала группа работяг. Все в кожаных турецких куртках и в спортивных штанах по моде того времени, перед ними на столе стояло с десяток пустых кружек, лежала газета, на которой ошметками разбросаны были внутренности и чешуя копченого леща. Лица их были грубы и в ярком электрическом свете особенно выделялись их руки. С траурной каемкой под ногтями, жирные от рыбы, с толстыми пальцами.

• - Ну обычный пролетариат эти наши соседи, тачают болванки на заводе или дома строят, в которых мы потом живем. Вполне довольны собой и миром, как и я. Конечно, имеют ценность их жизни, как и ваша, моя, - ответил я.

• Знаете что, - переменил тему беседы Прохоров, сегодня я подал заявление об уходе по собственному желанию. Устал быть фрондером в этом святилище педагогики и в пятницу у себя собираю своих учеников, приглашаю и вас. Приходите обязательно, там я вам и объясню и про человечество и про ценность жизни. Еще у меня просьба, заберите мою кошку, она любит детей, к лотку приучена, спокойная и ласковая. Возьмете?

• Я согласился, немного подумав.

• - В шесть у метро «Семеновская», в центре зала. Я вас встречу. Придете?

• Я обещал.

Через несколько дней, в пятницу, закончив занятия, я отправился на проводы Прохорова. Пока мы с ним шли, перебираясь через сугробы и чуть не плавая в снежных заносах, дворников в Москве тогда не было вовсе, мы молчали.

• Вот мой дом, наконец сказал историк. Это была обычная пятиэтажка-хрущевка с бельем, бьющимся на ветру на балконах и неистребимым запахом мочи и кошек в подъезде. Его тесная двухкомнатная квартира была полна подвыпивших подростков, а одна парочка уже целовалась взасос в ванной, видимо решив, что сегодняшнее собрание — это такая классная вечеринка без родителей.

• - Дети, - попытался быть строгим Андрей Евгеньевич. - Не безобразничайте.

• Девица лет семнадцати, оторвавшись от своего ухажера, повисла на историке и заплетающимся голосом объяснилась ему в любви. Немного мешала ей беспрерывная икота, за которую она поминутно извинялась.

• - Ирочка, иди умойся и попей воды, -попросил Прохоров, мягко высвобождаясь из объятий.

• - Пора пить кофе с тортом и расходиться, - объявил мой друг и спустя полчаса подростки разной степени опьянения поодиночке и группами покинули дом. Совершенно пьяную Ирочку историк усадил проспаться в старое кресло и накрыл пледом.

• - Вот мы и одни, - грустно усмехнулся Прохоров. - Вам не кажется, что чему-то научить даже самых лучших из них, бессмысленный труд, сравни сизифову?

• - Кажется, но ведь должен кто-то этим заниматься, - ответил я историку. Я окинул взглядом квартиру, Обычное интеллигентское жилище, на старых стеллажах книги. Платон, Шекспир, Сервантес, Свифт, Анатоль Франц, Эразм Роттердамский, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Булгаков, Мандельштам, Ахматова, Блок, Пастернак. Много поэтических сборников, исторические сочинения на русском, английском и немецком. Какие-то свитки, тяжелые фолианты по углам в ящиках, у стены десятки картин в простых рамах, повернутые изображением к стене. Картины в тубах подле топчана, застеленного серым байковым одеялом, нотные тетради, множество виниловых пластинок вдоль стены в картонных коробках. У окна — кошка Муся, греется на чугунной батарее, поигрывая серым хвостом.

• - Переезжаю, вот и собрался уже, - объяснил беспорядок Андрей Евгеньевич.

• Куда же? - из вежливости поинтересовался я.

• - Домой, туда где я родился, дела я все свои закончил, больше мне тут делать нечего, - отвечал историк.

• - И что же это за дела? - поинтересовался я, принимаясь за остывший кофе и закуривая сигарету.

• - Собрать все самое лучшее, что накопило за всю свою историю человечество, все, в чем есть мысль и гармония — музыку, скульптуру, живопись, прозу и стихи, притчи и сказки, кино, фотографии, все. Я этим долго занимался, всю свою жизнь и поверьте, она у меня была долгая, - снял пиджак Прохоров и поправив съехавший с Ирины плед, закурил.

• - Можно посмотреть? - кивнул я на картины у стены.

• - Пожалуйста, - разрешил мне историк.

• Я подошел, думая увидеть несколько обычных в таких случаях третьесортных пейзажей современных авторов, посмотрел несколько вещей и удивился, это были великолепные копии картин Рафаэля, Рембранта, Моне неизвестных мне голландцев, которые стоили наверное больше, чем сама квартира.

• - Это не копии, как вы решили, - обратился ко мне историк, - все это подлинники.

• - Но этого же быть не может, откуда им у вас взяться? - воскликнул я.

• - Времени осталось у меня очень мало, поэтому, давайте объяснимся. Посмотрите книги и свитки, - историк встал и подошел к книжным полкам. Вот это это первоиздания Шекспира и Пушкина, первый список Евангелия и «Горе от Ума» с пометками авторов, Коран, тот самый первый Коран, записанный сирийцем-секретарем со слов самого Магомета, вот свиток Торы из разрушенного Храма, - перебирал свои сокровища историк.

• Я же боялся прикоснуться к этим книгам.

• - Откуда это у меня? Я живу несколько дольше вашего и разумеется, мне не тридцать с небольшим, как вы подумали. Миссия моя была в попытке разобраться, возможно ли существование человечества на путях вселенской гармонии, путях мысли. После долгих моих странствий как во времени, так и в пространстве, во время которых я исчислил все возможные дороги, по которым может пойти человечество, беседовал с вашими мудрецами и поэтами, философами и архитекторами, рабами и правителями, воинами и ремесленниками, обладал прекрасными женщинами в персидском серале, погибал в осажденной Тохтамышем Москве и на поле Аустерлица, проживал бесхитростную жизнь землепашца в междуречье Тигра и Ефрата, повелевал миллионами солдат и офицеров в Вердене и там же погибал в грязном окопе от удушливого иприта, сам писал стихи в богемном квартале Вены на излете девятнадцатого века, прожил тысячи жизней и в результате... Сказать вам, к какому выводу я пришел, вам это интересно? - помрачнел историк.

• - Вы либо сумасшедший, либо самый интересный человек, которого я когда либо знал, - проговорил я в растерянности.

• - Ни то и не другое, я ант. Так мы себя называем. Моя задача — сохранение и приумножение мысли. Что-то вроде космических пчел, только вместо пыльцы и нектара мы собираем знания, мысль, плоды творчества и все это сохраняем в безопасном месте далеко за пределами доступной вам вселенной. В каком-то смысле это далеко для вас, для нас, антов совсем рядом — вот за этой стеной. Я свою миссию исполнил. Я для вашего удобства говорю «я». Строго подходя, у нас коллективный разум и личностей не существует вовсе. Мы думаем как единое целое и смерти отдельных организмов нас мало интересуют, ведь весь их опыт собирается и доступен в любое время всему рою. Если бы человечество пошло таким путем, у него было бы будущее. Но увы, ваши великие гуманисты в эпоху возрождения придумали такую вещь как личность и все со временем станет совсем плохо. Погодите, вы еще это все увидите, когда откроются информационные шлюзы и всю вашу культуру просто смоет в небытие. Останутся только гипертрофированные личности и каждая из них будет пытаться сравняться своим значением со всей вселенной. Это тупик и приведет он к гибели. Мы могли бы попытаться что-то изменить и уже пытались в прошлом, но всегда это заканчивается ничем, незлобивая проповедь Христа кострами инквизиции, Крестовыми походами и самосожжением старообрядцев, вера в труд, как источник всего сущего — кошмаром пролетарских революций и безумием Пол Пота, проповедь Магомета о делании добра — поясами шахидов и обезглавливанием иноверцев. Человечество безнадежно больно и у нас есть только один выход, забрать отсюда самое ценное — плоды трудов ваших гениев и оставить вас разбираться самим с тем, что вы тут создали, ослепленные гордыней и расслабленные всегдашней ленью и равнодушием.

• - Если то, что вы говорите правда, отчего вы выбрали меня, чтобы рассказать все это. Я же обычный средненький журналист, никак не гений и не мыслитель, что толку, даже если я расскажу эту историю кому-нибудь, мне никто не поверит, - в недоумении спросил я.

• - А мы и не нуждаемся в вашей вере, просто следуем своим путем, так же как и вы своим. Вы мне показались достаточно странным, чтобы передать вам это знание, делайте с ним все что хотите, - произнес историк. - И возьмите что-нибудь на память. Вот третий том полного собрания сочинений Грибоедова издания 1917 года, в революцию издали, когда ни денег ни бумаги не было, тут его письма и заметки. Вы же как-то говорили, что вам этот автор интересен, - протянул мне красный том Прохоров. Я взял книгу. Прохоров отошел к окну, погладил кошку и замер.

• - Мне пора, - сказал он. -

• Пока вы не ушли, - торопливо проговорил я, скажите, если вы все здесь пытаетесь, нет, пытались обустроить, знакома ли вам идея о Творце и творении? Есть ли, по вашему мнению создатель? Ант улыбнулся и отвечал: - Каждый решает это для себя сам, даже мы, анты на этот счет думаем по разному. Я считаю, что без этой идеи весь наш труд был бы совершенно лишен смысла. Всего доброго, - и он замер. Внезапно комната стала наливаться зеленым светом, за окном, не закрытом шторами стали видны бегущие по небу облака. Несмотря на поздний час, на небе появилось светило, которое состояло из трех овалов, связанных между собой зелеными огненными нитями. Высоко, над самой крышей хрущевки напротив забились от внезапного порыва ветра провода. Вещи: стеллажи и книги на них, картины и ящики с неизвестным мне содержимым стали, не подберу здесь слова, истончаться что ли. Потеряли цвет и объем, а потом и вовсе исчезли. Я глянул на «Прохорова», там, где он стоял, в воздухе и на стареньком паркете с недостающими половицами было нечто вроде радужного бензинового пятна, в котором угадывалось существо. Оно смотрело на меня, хотя глаз у него не было, было огромным и у него было семь лап, на мгновение я почувствовал его грусть, оно сожалело, что ничего не может исправить, что все его попытки как то выправить, спрямить пути человечества были обречены на провал изначально. Наши разумы слились и я понял, что его держало здесь так долго, хотя все его братья и сестры говорили, что ничего нельзя изменить, люди обречены. Я почувствовал любовь. Оно искренне любило каждого из нас. И понял, как и он, что любовь — источник вселенского одиночества. Затем будто дунул ветер и все исчезло. За окном была темень, комната была пуста. Остался только топчан и старое кресло со спящим подростком. Невозмутимая кошка Муся встала и потянувшись, зевнула. Стало видно розовые небо, язычок и острые белые клыки. Затем она мягко спрыгнула на пол и принялась изучать углы так странно изменившегося жилища. Спящая в кресле девушка, переменила позу и едва не свалилась. Я едва успел ее подхватить. Ирина пришла в себя и посмотрела на нас с кошкой мутными глазами.

• - А где все? Я спала? - спросила она хриплым голосом.

• - Ирина, вы выпили лишнего и уснули, - сообщил ей я. А теперь вам пора идти домой.

• Я помог Ире найти и одеть куртку и сапоги и осторожно взяв Мусю на руке, положил кошку в хозяйственную сумку. Та поворочалась в ней и успокоилась.

• Мы ковыляли с Ириной до метро по снежным буеракам, она вцепилась в мою руку и я почти нес ее на себе. Девушка ныла, что у нее раскалывается голова и что она никогда-никогда не будет пить портвейн вместе с водкой. Наконец я сжалился над ней и в киоске купил ей пива. Она, глянув на меня красными глазами, сказала хрипло «спасибо» и выдула бутылку одним махом. Повеселев, она достала пудреницу и принялась прихорашиваться. Я поинтересовался, дойдет ли она сама, девушка с уверенностью кивнула и я с легким сердцем отправился дома. Туда где меня ждала любящая супруга и годовалый сын. Пока нас ждут, ведь еще не все потеряно? Тогда еще оставались у меня такие иллюзии. Муся в метро высунула голову из сумки, брезгливо оглядела мир и окружавших меня в вагоне людей, затем решила, что он не стоит ее внимания и вновь улеглась. Прошло тридцать лет, временами я думал, что то, что я видел, была минутная галлюцинация, помутнение сознания, морок. Так было легче, понятнее. Здравый рассудок стоит того, чтобы ради его сохранения слегка покривить душой. Но теперь, когда жизнь ощутимо катится под горочку, а человечество тем же уверенным шагом идет к обрыву и бездне под ним, уткнувшись в свои смартфоны и планшеты, я решил написать этот рассказ. Просто выговориться, все равно никто мне не поверит.