С вечера пошел дождь. Значит опять будет болеть обрубок руки. Из окна камеры был виден только кусочек тюремного двора и факел, чадивший у порога караульни напротив. Узник принялся мерить шагами свое унылое жилье. Выходило пять шагов от окна до двери. Впрочем, за последние четыре года, это расстояние было неизменным. Разве что делать шаги поменьше, почти семенить, тогда их можно было насчитать девять. Устав, он прилег на охапку соломы в углу. От нее пахло гнилью и плесенью, впрочем, здесь все ими пахло, даже миска с похлебкой, которую ему давали раз в день. Говорят, что заключенные, особенно в одиночку, как он, не бывают по-настоящему одни. С ними целый мир воспоминаний, от счастливого может быть детства до своих любовных побед, от лихой пирушки с друзьями до простых радостей жизни в деревни. Все так. Но что вспоминать, когда каждое воспоминание за прошедшие в тюрьме годы замусолено до дыр, до полной негодности, до состояния ветоши. И только влажные стены, сложенные из каменных глыб, деревянная дверь, обитая железом и коптящий факел напротив маленького окошка, забранного решеткой – единственная реальность. Хотя бы кусочек неба. Хотя бы глоток чистой воды. Хотя бы силуэт женщины.
Наутро он потребовал бумаги и ему, о чудо, ее принесли вместе с чернильницей и перьями. Он обмакнул перо в чернила и четко вывел название еще не написанной книги - «Хитроумный Идальго Дон Кихот Ламанчский»